Неточные совпадения
К нам земская полиция
Не
попадала по́ году, —
Вот были
времена!
Ибо, как я однажды сказал, ежели градоначальник будет
палить без расчета, то со
временем ему даже не с кем будет распорядиться…
— Тако да видят людие! — сказал он, думая
попасть в господствовавший в то
время фотиевско-аракчеевский тон; но потом, вспомнив, что он все-таки не более как прохвост, обратился к будочникам и приказал согнать городских попов...
Время между тем продолжало тянуться с безнадежною вялостью: обедали-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит. Начали
спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то
время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась
Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Первое
время, вместо спокойствия и отдыха,
попав на эти страшные, с ее точки зрения, бедствия, Дарья Александровна была в отчаянии: хлопотала изо всех сил, чувствовала безвыходность положения и каждую минуту удерживала слезы, навертывавшиеся ей на глаза.
Сколько раз во
время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда
пала на его голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где
упал Вронский; но было так далеко, и там столпилось столько народа, что ничего нельзя было разобрать. Она опустила бинокль и хотела итти; но в это
время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
В это
время в другой комнате, вероятно
упавши, закричал ребенок; Дарья Александровна прислушалась, и лицо ее вдруг смягчилось.
Около самовара и хозяйки разговор между тем, точно так же поколебавшись несколько
времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился,
попав на последнюю тему, то есть на злословие.
Зачем, например, глупо и без толку готовится на кухне? зачем довольно пусто в кладовой? зачем воровка ключница? зачем нечистоплотны и пьяницы слуги? зачем вся дворня
спит немилосердным образом и повесничает все остальное
время?
Многие были не без образования: председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина
спит», и слово «чу!» так, что в самом деле виделось, как будто долина
спит; для большего сходства он даже в это
время зажмуривал глаза.
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит
время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и
спать пора,
И гости едут со двора.
Но ошибался он: Евгений
Спал в это
время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин
спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко,
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит — и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и
падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше
время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не
спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко
времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Все подымалось и разбегалось, по обычаю этого нестройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как
попало становил на
время соломенное жилище свое человек.
А во
время отлучки и татарва может
напасть: они, турецкие собаки, в глаза не кинутся и к хозяину на дом не посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят.
Тем
временем море, обведенное по горизонту золотой нитью, еще
спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям, вздымалась и
опадала вода.
В другое
время все это, конечно, внушало много уважения, но на этот раз Аркадий Иванович оказался как-то особенно нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и доложили в самом начале, что невеста легла уже
спать.
Попал я на один танцевальный так называемый вечер, — клоак страшный (а я люблю клоаки именно с грязнотцой), ну, разумеется, канкан, каких нету и каких в мое
время и не было.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все
время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты
спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Меж тем комната наполнилась так, что яблоку
упасть было негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на
время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.
— Никогда ее в это
время у меня не бывает, да и
спит она давно, но… мне все равно! Прощай!
Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, что они были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное
время разом размягчилось его сердце. Он
упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала, что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него минута.
Для Раскольникова наступило странное
время: точно туман
упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение.
Паратов. Это делает тебе честь, Робинзон. Но ты не по
времени горд. Применяйся к обстоятельствам, бедный друг мой!
Время просвещенных покровителей,
время меценатов прошло; теперь торжество буржуазии, теперь искусство на вес золота ценится, в полном смысле наступает золотой век. Но, уж не взыщи, подчас и ваксой напоят, и в бочке с горы, для собственного удовольствия, прокатят — на какого Медичиса
нападешь. Не отлучайся, ты мне нужен будешь!
В это самое
время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я
упал и лишился чувств.
В это
время Бопре
спал на кровати сном невинности.
Раз, во
времена моего детства, няня, укладывая меня
спать в рождественскую ночь, сказала, что у нас теперь на деревне очень многие не
спят, а гадают, рядятся, ворожат и, между прочим, добывают себе «неразменный рубль».
Фразы представителя «аристократической расы» не интересовали его. Крэйтон — чужой человек, случайный гость, если он примкнет к числу хозяев России, тогда его речи получат вес и значение, а сейчас нужно пересмотреть отношение к Елене: быть может, не следует прерывать связь с нею? Эта связь имеет неоспоримые удобства, она все более расширяет круг людей, которые со
временем могут оказаться полезными. Она, оказывается, способна
нападать и защищать.
Он чувствовал, что эти мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное. На дворе грохнуло, точно ящик
упал и разбился, Самгин вздрогнул, и в то же
время в дверь кабинета дробно застучала Варвара, глухо говоря...
С этого дня
время, перегруженное невероятными событиями, приобрело для Самгина скорость, которая напомнила ему гимназические уроки физики: все, и мелкое и крупное, мчалось одинаково быстро, как
падали разновесные тяжести в пространстве, из которого выкачан воздух.
— Приехала сегодня из Петербурга и едва не
попала на бомбу; говорит, что видела террориста, ехал на серой лошади, в шубе, в папахе. Ну, это, наверное, воображение, а не террорист. Да и по
времени не выходит, чтоб она могла наскочить на взрыв. Губернатор-то — дядя мужа ее. Заезжала я к ней, — лежит, нездорова, устала.
Было немножко досадно, что приходится ставить Таисью в ряд таких мелких людей, но в то же
время ‹это› укрепляло его желание извлечь ее из среды, куда она случайно
попала. Он шел, поеживаясь от холода, и скандировал Некрасова...
В ее сочном голосе все
время звучали сердитые нотки. Закурив папиросу, она бросила спичку, но в пепельницу не
попала и подождала, когда Самгин, обжигая пальцы, снимет горящую спичку со скатерти.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл дверь и лег
спать, озлобленно думая, что Лютов, может быть, не пошел к невесте, а приятно проводит
время в лесу с этой не умеющей улыбаться женщиной.
Как одна изба
попала на обрыв оврага, так и висит там с незапамятных
времен, стоя одной половиной на воздухе и подпираясь тремя жердями. Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили в ней.
Старинная связь была неистребима между ними. Как Илья Ильич не умел ни встать, ни лечь
спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же
время внутренне благоговеть перед ним.
Год прошел со
времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот год в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое; там мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились в прах жилища и поколения. Где
падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это
время! Как потолстеет! Как
спит славно! Не налюбуются на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок худ и бледен.
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть сам не сорвался с обрыва. По
временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку
попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и уехал к себе рано утром.
Обессиленная, она впала в тяжкий сон. Истомленный организм онемел на
время, помимо ее сознания и воли. Коса у ней
упала с головы и рассыпалась по подушке. Она была бледна и
спала как мертвая.
Вера просыпалась, спрашивала: «Ты
спишь, Наташа?» — и, не получив ответа, закрывала глаза, по
временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только память и сознание напомнят ей ее положение.
Вспоминаю, что, пробудясь, я некоторое
время лежал на диване как ошеломленный, стараясь сообразить и припомнить и притворясь, что все еще
сплю.
В войну с Европой поступил опять в военную службу, но в Крым не
попал и все
время в деле не был.
— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не одна смерть; есть и другое, что
попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим;
время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
Рассчитывали на дующие около того
времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел
спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо
упало несколько брызг. «Шквал! — говорят, — ну, теперь задует!» Ничего не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить
время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет
спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
По крайней мере со мной, а с вами, конечно, и подавно, всегда так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на
время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий, на минуту, случайно,
падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!